НБА нашего детства. Чарльз Баркли

Рассказ о гениальном баскетболисте, которого запомнили как того, кто первым начал говорить правду.

Конец марта 91-го. Драматическая эпопея «Филадельфии» обретает непредсказуемую развязку в самом неподобающем для этого месте.

Приезд в Нью-Джерси, на арену Brendan Byrne Arena, Чарльз Баркли расцвечивает крутыми данками, непременной глупостью (1 из 6 с дистанции), крутой статистикой (32 + 17 подборов + 6 передач) и зашкаливающим градусом эмоций. Но из всего выступления («Нетс» вырывают победу в овертайме) запоминается кульминационный момент безумия филадельфийской суперзвезды. В конце четвертой четверти Баркли оказывается у лицевой, нос к носу с болельщиком, который на протяжении всей игры осыпал его проклятиями – и взрывается. Взрывается в прямом смысле. Бессилие, ищущий выхода гнев, высшая степень напряжения материализуются в приступ слюноотделения. Он вроде бы хочет плюнуть в обидчика и потом передумывает, но все равно плюет, так вообще, вроде бы на паркет, но во все стороны.

Как и все, что он делал, Баркли сделал это смачно – досталось всем: и оператору, и всем, кто заплатил колоссальные тогда 75 долларов за место в первом ряду. На беду незадачливого плевуна там же сидела восьмилетняя дочка одного из преданных болельщиков «Нетс».

Баркли мгновенно превратился во врага нации.

Плевок виделся апогеем саморазрушения звезды. В том марте он словно бы вышел на финишную прямую и, уподобившись героям Аль Пачино, балансирующим на грани жизни и смерти, упрямо двигался к финишу. Драка на тренировке с Манутом Болом, скандал в раздевалке с тренером Джимом Лайнэмом, выход книги с критикой партнеров – мятежный форвард «76-х» гнул свою линию и выражал ненависть к клубу и окружающему миру всеми подручными способами. Он словно бы пытался взорвать свой мир, чтобы начать все заново, враз избавиться от всех мучительных потуг, от бесконечных полускандальных эпизодов, от всего того лишнего груза, который накопился за первые годы в лиге.

Спустя много лет Баркли назвал этот эпизод «точкой невозврата», моментом, который разделил «до и «после». Со стороны он вроде бы нисколько не изменился, оставшись тем же острословом, драчуном, мчащимся на всех парах снежным комом данков, колкостей, подборов, хулиганских выходок, потасовок и бесконечного веселья. Но та беспричинная ярость, определявшая первые сезоны, по его словам, ушла.

«Я вообще себя не контролировал тогда. Я злился на отца, злился на мисс Гомес, мою учительницу испанского, злился на все, что было в школе. Я не просто играл, чтобы стать великим, я пытался отомстить за все, что кто-либо когда-либо сделал мне плохого… Я помню, как сидел в гостинице и плакал после этого. Мораль проста: если ты играешь на грани, если ты ведешь себя, как я тогда, бегаешь со скоростью 100 миль в час, бросаешься на всех, как бык на красную тряпку, то рано или поздно случится что-то такое. Это был момент, когда я пришел к Иисусу. Это был момент, когда я перестал винить всех вокруг себя и сказал себе: есть вещи, в которых виноват только ты».

***

На самом деле, тогда ничего не изменилось. Красивая история искупления и раскаяния – лишь часть нарратива, который суперзвезды стараются создать в конце карьеры, когда заботятся о своем наследии и ретушируют темные пятна биографии. Момент с девочкой (при всей невинности – хоть и глупости – произошедшего) просто был настолько ярок, что запал всем в душу и оттеснил другие.

В 86-м Баркли ударил болельщика на трибуне в Индианаполисе (спор был решен вне суда, за 10 тысяч долларов) – в декабре 91-го он подрался с болельщиком в баре (иск был признан неправомочным, так как была доказана провокация со стороны потерпевшего).

В 90-м Баркли сцепился с Лэймбиром и геройски красовался перед камерами после – в 96-м пришла очередь Оукли (в товарищеском матче), а в 99-м он сам спровоцировал Шакила О’Нила.

Даже на Олимпиаде в безмятежной Дрим-тим, в атмосфере абсолютного доминирования и тотального обожания, Баркли умудрился получить технический за слишком откровенные разговоры с болельщиками, ударить локтем несчастного ангольца, возмутить всю Африку полным отсутствием такта в послематчевых комментариях и получить вызов на ковер в олимпийский комитет США.

После инцидента в Нью-Джерси он и не думал останавливаться. Дикие прыжки взбесившегося парнокопытного, пытающегося сломать загон под названием «Филадельфия», вполне себе продолжались и дальше. Их меньшая эффектность нисколько не отменяла явно просвечивающей тенденции. Уже в апреле Баркли выхватил поднос с напитками на арене в Милуоки и бросил его в толпу (иск отклонен). Перед следующим сезоном объявил во всеуслышание, что «76-е» продолжают держать запасного центрового Дэйва Хоппена в ростере, боясь стать полностью черной командой. В ноябре ультимативно потребовал выдать ему 32-й номер в качестве дани уважения к Мэджику (об уважении к обладателю выведенного из обращения номера Биллу Каннингему речи не шло). Весь последующий сезон без каких-либо витиеватостей критически отзывался и о партнерах, и о владельце Харольде Катце.

Да и, «проплакав всю ночь», Баркли предельно откровенно и довольно резко выглядел в интервью Пэта Райли, где требовал уважения к игрокам, говорил о том, что нельзя спускать никому оскорблений, извинялся, но никак не каялся. Тогда же он произнес фразу, которая характеризовала бы его гораздо лучше: «День, когда я дойду до точки, где не смогу сделать что-то неправильно, будет днем моей смерти».

Оставаясь в живых, Баркли несся по бурно течению жизни и баскетбола, лениво перебирая конечностями. Останавливаться, думать, что-то менять, стараться вести себя правильно – это было бы на него слишком не похоже.

Все действительно изменилось после обмена в 92-м, когда на смену холодной депрессивной экономящей на команде и совершающей глупость за глупостью «Филадельфии» пришла солнечная Аризона с Кевином Джонсоном, Дэном Марли и нацеленной на победу организацией. Только здесь Баркли по-настоящему нашел мотивацию. Только здесь сделал усилие и набрал лучшую форму в своей жизни. Только здесь перестал поддаваться на провокации, постоянно ругаться с болельщиками и хулиганить.

Все изменилось, когда он почувствовал, что наконец сможет подкрепить свое баскетбольное наследие (которым начал грезить после знакомства с Джорданом). Но это были обстоятельства, не связанные ни с силой воли, ни с какими бы то ни было позитивными действиями с его стороны.

Зато рядом с реальной постепенно выстраивалась едва ли не более убедительная, хотя и скорее выдуманная история переосмысления и домысливания. В ней харизматичный Баркли, предавшийся любви к красному словцу со всей страстью, был особенно хорош.

В 84-м он не вошел в окончательный состав олимпийской сборной Бобби Найта. Суровый тренер аргументировал это тем, что толстяк не хочет худеть и валяет дурака в защите. Баркли напирал на то, что, если бы провели голосование в команде, то никаких вопросов бы не было (что было правдой). Спустя много лет окажется (со слов Баркли), что он специально не старался на тех сборах, чтобы сосредоточиться на подготовке к сезону.

Подготовка к сезону тоже вышла забавной. В обычном состоянии 194-сантиметровый Баркли весил 130 килограммов. Тем летом он поработал над собой (по гамбургеру в каждой руке) и перед драфтом приехал обновленным – теперь его вес составлял 140. Очень долго все думали, что толстяк просто ленив и не может контролировать свой безграничный аппетит. Недавно выяснилось (со слов Баркли), что он специально отъедался, чтобы отбить у «76-х» охоту связываться с собой. Он хотел оказаться в «Вашингтоне», где ему предлагали больше денег (и проучить Катца, который сделал состояние на сети фитнесс-салонов и был возмущен даже 130 килограммами).

Естественно, он радостно напился, когда ему сообщили об обмене в «Лейкерс»… и вышел поддатым на паркет после того, как «Филли» в последний момент отказалась от обмена.

Недавно Баркли открыл и свой главный секрет. Нет ничего хуже сухих губ, так что во время игр форвард постоянно смазывал их вазелином – вазелин он носил прямо с собой и во время матчей хранил его в пупке.

И да – теперь уже можно признаться – Баркли всегда ненавидел тренировки.

***

Вот эта вторая «вазелиновая» реальность, постоянно обрастающая новыми пикантными подробностями, продолжила существовать и после завершения карьеры. Отсюда и смелые прогнозы, и еще более смелые формулировки, и постоянный поиск скандального оттенка, и все эти истории с ослами, Баветтой и женщинами Сан-Антонио. Но уже с начала 90-х, когда Баркли заслонил собой всю лигу (по крайней мере, во всем, что выходило за пределами площадки), многие научились ценить исходящую от него иронию, деля все на три, хотя некоторые еще портили себе нервы и негодовали.

Баркли спросили, какие оценки у него были в колледже по географии. Баркли ответил, что никогда не беспокоился по этому поводу: пока он был лучшим в SEC по подборам, его оценки были в порядке.

После одной игры команда ждала Баркли в автобусе. Так происходило всегда, так как, будучи звездой, он был вынужден и больше разговаривать с прессой, и общаться с болельщиками. Когда он выходил и болельщиков было несколько, он раздавал автографы. Когда их было под сотню – извинялся и бежал в автобус. В тот день их было больше ста. Времени не было. Баркли прошел сквозь толпу, извинился перед всеми, но перед тем как он успел сесть в автобус, его схватила женщина с маленьким ребенком. Она сказала: «Чарльз, подпишите, пожалуйста. Для мальчика». Баркли заметил ребенка, остановился и подписал. Тут толпа заволновалась, и все начали кричать: «И еще один, Чарльз. Для меня? Еще только один?» Баркли поднял сумку, оглядел всех и сказал: «Один я подписал. Все остальные могут сдохнуть».

Как-то Баркли обедал в ресторане. К нему подошла женщина и попросила автограф на салфетке – он галантно выполнил ее просьбу. Затем она подошла снова и попросила подписать еще несколько салфеток – он отказался. Они начали ругаться. Затем женщина порвала салфетку с автографом и бросила в него – Баркли окатил ее пивом.

Классический Баркли в коротком диалоге:

– Вы жалеете об инциденте с плевком в Нью-Джерси?

– Да, очень жалею.

– Вы жалеете о том случае, когда выбросили парня через окно в баре Орландо?

– Да, очень жалею. Жалею, что это был только второй этаж.

Все это по нынешним меркам выглядит забавным балабольством, не более, да и Баркли сейчас воспринимают именно в таком легкомысленном ключе. Но в 90-е харизматичный острый притягательный толстяк был откровением, совершенно революционным явлением в мире баскетбола.

В НБА не было традиции говорить то, что думаешь – Мэджик и Джордан говорили исключительно правильные вещи, избегали острых тем и радовали улыбками. Даже на отъявленные провокации вышколенные ценящие свой безупречный образ звезды не велись – достаточно вспомнить, с каким аристократическим спокойствием Карл Мэлоун выдавал подробные объяснения Питеру Векси, который все пытался понять, куда же, черт побери, пропал Почтальон. Игроки, представляющие бедные кварталы, были, но культура улиц раскрылась лишь один раз – когда Мозес Мэлоун выдал единственную осмысленную цитату. В НБА хватало юмористов, но все их шутки оставались за закрытыми дверьми – кто, кроме болельщиков «Селтикс», знал, что тип, похожий на побывавшего в Освенциме Франкенштейна, превращает каждую тренировку в заседание камеди-клаба?

Баркли своим дерзким напором, стремлением к конфронтации, восхищающей искренностью мгновенно очаровал всех. В 92-м, когда он достаточно неожиданно был вознесен наверх в качестве второго человека в баскетболе, он делал ровно то же, что делал всегда. Как только постоянный прессинг, недовольство своим положением и «Филадельфия» как таковая ушли из жизни Баркли, из его юмора и вот этого шоуменского поведения исчезла драматическая нотка, которая всех напрягала. И на какое-то время смеяться над его шутками, проникать в его мир и уже открыто любоваться его безобидными выкрутасами стало модно.

А он пользовался всем этим, чтобы сильнее упрочить миф, вырастающий вокруг своей фигуры.

***

Реальность и реальность Баркли встретились летом 93-го, в рамках эпического финала.

Тот год оказался самым удачным в карьере Баркли. В своей лучшей форме, в качестве лидера команды, за которую не было стыдно, в качестве всеобщего любимца (пусть и не «примера для подражания») он предстал неумолимой разрушительной силой. Менее зрелищным, чем в лучшие филадельфийские годы, но гораздо более зрелым с точки зрения баскетбола. Баркли реже бежал в отрывы, наводя страх смертоубийственной тушей, ему не приходилось так часто вешаться на «больших» в поисках подбора в нападении, число небезопасных для окружающих и его самого данков тоже уменьшилось. Но именно он был MVP – не лучшим игроком лиги на тот момент, а всего лишь MVP, самым ценным, человеком, вокруг которого оказалось построено лучшее нападение того сезона. Баркли был все так же эффективен в «посте», где отодвигал пятой точкой любого, был эффективнее в бросках с дистанции (хотя бы впервые вышел из 30 процентов) и делал окружающих лучше и на площадке (выдал лучшие в карьере 5,1 передачи), и за ее пределами (готовил всех к драке в финале через избиения на тренировках).

Тогда он убедил себя в том, что именно он лучший игрок лиги, а тот сезон подарен «Финиксу» «судьбой». О первом он спорил еще с Чаком Дэйли, о втором – говорил не раз и до финальной серии.

Баркли и провел сам финал как MVP. Не заставил в себе усомниться окружающих. Но только начал сомневаться в себе сам. Эта история тоже хорошо документирована: после первого матча еще могло показаться, что это случайность, но во втором уже все было понятно – лидер «Санс» пришел домой, сказал, что сделал все, что мог, и признался дочке и самому себе в том, что Джордан лучше него.

Так получилось, что больше шансов разубедить себя у него так и не было. В следующем сезоне он получил первое серьезное повреждение, а в итоге «Санс» проиграли «Рокетс» в 7-матчевой серии. Затем в плей-офф вылетел Дэнни Мэннинг – и история повторилась (сам Баркли играл с травмой в решающем матче). Наконец, травмы посыпались с такой частотой, что ЭмДжей оказался столь же недосягаем, как и фигура образца 93-го года, изменившаяся до неузнаваемости.

В начале 90-х существовала такая хохма – Джордана постоянно критиковали за то, что он втирается в доверие к своим основным соперникам и уменьшает в них чувство антагонизма. В случае с Баркли совершенно явственно притяжение шло со стороны лидера «Финикса»: тот прямо с какой-то детской страстью копировал/симулировал лучшие качества приятеля, и их отличие друг от друга хорошо объясняет, почему у Баркли не получилось.

Джордан был знаменитым клатчером и оставлял за собой все победные броски. Баркли пытался стать клатчером – отсюда и парадоксальная любовь к трехочковым, которыми он так и не овладел, отсюда и желание спасать команду, в общем-то, не всегда оправданное, очень часто комичное.

Джордан прославился чуть ли не патологической страстью к победе. Баркли тоже постоянно говорил о том, что хочет побеждать. Правда, как потом уточняли одноклубники по «Рокетс», ничего для этого не делал: за разговорами о победах и желании быть лучшим наступало отрезвление – в лагерь он приезжал с лишним весом.

Джордан пытался не только «делать партнеров лучше», но и влиять на них. Баркли делал то же в несколько забавном ключе: в «Филадельфии» отправил Майка Гмински на скамейку за «отвратительную» игру; первым делом, придя в «Санс», жестко снес Седрика Себаллоса на тренировке (чтобы проверить его на стрессоустойчивость) и встрял в выяснение отношений с Кевином Джонсоном (чтобы проверить командный дух).

Джордан постоянно искал дополнительную мотивацию в едва заметных проявлениях неодобрения, миниатюрных вызовах, легкомысленных заявлениях. У Баркли это тоже было: свой лучший матч – в плей-офф 94-го против «Голден Стэйт», когда он набрал 54 очка – он провел непосредственно после выхода рекламного ролика, в котором Крис Уэббер ставил через него сверху. Но только такое случалось крайне редко.

Джордан развивался на протяжении всей карьеры – сначала учился у Дина Смита, затем у Дуга Коллинза, затем постигал «треугольное нападение», затем саму философию Джексона. Самыми толковыми учителями Баркли оказались Мозес Мэлоун и Джулиус Ирвинг – они научили его не лениться и заставили похудеть.

И, главное, страсть Джордана словно бы нарастала с каждым сезоном. Она постоянно видоизменялась – от выпендрежа, сдерживаемого Смитом, до высокомерного превосходства, которое возмущало других звезд, от осознания собственной значимости до гордости, не позволяющей обыграть себя даже в худшей ситуации. Если бы «Буллс» не самораспустились, то он бы продолжал бороться и дальше, потому что всегда видел некую абстрактную цель и умел мотивировать себя каждый день. У Баркли не было вот этого: первую половину карьеры он страдал от лишнего веса и терпел насмешки Мозеса и доктора Джея, вторую – страдал от лишнего веса и терпел насмешки Пиппена и Дрекслера. За всеми разглагольствованиями и оправданиями тоже скрывался путь изменения, только другой. Начиналось все с фразы «Я стремлюсь к совершенству. Если мы проиграем, а я скажу: «Ах, это всего одна игра из 82», то буду полным придурком. Я стану таким же придурком, как и остальные. Но я не хочу быть таким. Я хочу особенным». Чуть позже: «Допустим, у вас есть «Роллс-Ройс» и «Вольксваген», а вам надо съездить за продуктами. Вы же не поедете на «Роллсе», эта машина для более важных поездок». Затем продолжалось: «Летом совершенно не могу заниматься. Не вставляет. Когда ты поиграешь против Лэрри Берда в Бостон-Гардене, сложно выходить против Сэма Сосиски на уличной площадке». Заканчивалось вот так: «Некоторые матчи кажутся мне скучноватыми. Сложно себя мотивировать».

В чистом остатке – четыре классных года в «Филли», омраченные слабыми партнерами и постоянным недовольством, и три сезона в «Санс», не доведенные до ума из-за повреждений, недостатка удачи и мелочей. Еще недавно этого казалось вполне достаточно, сейчас – когда карьеры суперзвезд все чаще начинают сравнивать и по продолжительности – это видится преступно малым.

Любой разговор о Баркли затрагивает его генетическую непредрасположенность к баскетболу. В детстве он страдал анемией, и всю дальнейшую судьбу его мать связывала с чудотворным переливанием крови. Вся его семья отличалась склонностью к полноте. Ему очевидно не хватало роста – 194 сантиметров большинству недостаточно и для того, чтобы играть атакующего защитника, а Баркли большую часть жизни пробегал четвертым номером. Но у него было кое-что более значимое, чем рост, длина рук, прыжок, желание тренироваться или безграничное терпение для отработки броска – исключительный баскетбольный талант, нивелирующий все остальные детали. Он играл вне позиции, брал за счет техники в посте, за счет чего-то другого (он всегда выступал против того, чтобы отсекать при борьбе за отскок) при подборе, использовал лишний вес при наборе скорости, был настолько эффективным в атаке, что все его оборонительные дефекты отходили на второй план. Это была чистая гениальность в самом прямом смысле затасканного слова: в то время как остальные учились, как пользоваться своими генетическими преимуществами и применять их к баскетболу, ген баскетбола у Баркли помогал ему не обращать внимания на то, что вроде бы мешало ему стать баскетболистом. Вся его игра – вот эти подборы через головы превосходящих его по всему великанов, разбег несущегося с горки катка, данная свыше разносторонность, позволяющая ему выдавать трипл-даблы в самом ограниченном баскетбольном амплуа – это лучшее проявление божественной искры в баскетболе. Нечто сверхъестественное, напоминающее сказочный дар какого-нибудь Иванушки-дурачка – Баркли и сам после признался, что он просто использовал то, что ему досталось от природы. Но не развивал, не сумел сохранить как можно дольше.

Особенно симптоматично здесь и то, что Баркли – первая суперзвезда, которая нисколько не стеснялась менять клубы. Выпрошенный обмен в «Рокетс» весьма характерно показывает реальную установку форварда (а не те заклинания о победах и усилиях, которые он повторял) – Баркли всегда искал легких путей к цели и не собирался усложнять себе жизнь. То же самое было и во всех остальных областях: он похудел, только когда это стало необходимостью. Он начал бороться с алкоголем и игровой зависимостью, когда его обязали судом, а денежные потери стали совсем уж тревожными. Он собирался стать губернатором, но передумал, когда понял, что надо что-то делать, а не только много говорить.

По баскетбольным меркам он добился совсем немногого, поэтому и звезды настоящего смотрят скептически и на него, и на его критику. «Баркли – никто», – эту фразу пятнадцать лет назад сказал Аллен Айверсон; в прошлом году ее же повторил ДеМаркус Казинс.

***

Именно поэтому вряд ли можно говорить, что Баркли изменил баскетбол. Он так и не смог ничего выиграть, а его единственный приз MVP (еще один он не получил из-за проблемной репутации) подвергается сомнению. Его пик был необычайно краток и помешал ему как следует пропечатать свой след в сознании. Он действительно показал, что на месте четвертого номера можно играть иначе, чем было принято – но кто последовал за ним? Он так и остался уникумом, чья игра сохранится в незатронутом виде и не будет стерта из памяти наложением его последующих калек. Его главное наследие лежит в области параллельной реальности, той самой, которую Баркли создавал сам и которая получила право на существование благодаря его неповторимой игре.

Баркли изменил НБА, но сделал это за пределами площадки.

Джордана всегда упрекали в том, что он сторонился любых вопросов, не связанных с баскетболом, и интересовался лишь двумя вещами: гольфом и зарабатыванием денег. Его безуспешный подражатель имел мнение по любым вопросам, причем мнение далеко не тривиальное и вдобавок приправленное фирменным стилем. Он не стеснялся заявить, что ненавидит СССР. Посоветовал Джордану вломить кому-нибудь (это стоит всего 10 тысяч). Предлагал Махорну вломить арбитру (штраф Баркли обещал заплатить). Грозился не приехать на Матч всех звезд, если его не выберут в старт. Назвал Айверсона раздолбаем. Говорил о двойных стандартах в лиге. Чмырил унылую команду «Хоукс». В общем, был первым, кто подтолкнул остальных к тому, чтобы называть вещи своими именами. Ну, и первым (и последним), кто мог сказать Дэвиду Стерну: «Слушай, тебе зовут не Борис, и мы не в России. Я гражданин США и могу ходить везде, где хочу. А если ко мне будут лезть, я им вломлю, ты так и знай». (Об этом стоит помнить, если вы считаете Айверсона возмутителем спокойствия).

«Я очень сожалею об инциденте с плевком, но этот единственный эпизод не заставит меня сесть и сказать: «Ты должен был лгать и все время делать то, что требовала от тебя система. Когда я смотрю в зеркало, то понимаю, что единственная вещь, в которой я виновен (если убрать за скобки этот эпизод), то это то, что я говорю правду. Возможно, люди не хотят слышать правду.

Когда тебе задают вопрос, предполагается, что ты даешь на него ответ. Ты не должен что-то выдумывать. Ты не должен говорить что-то и при этом на самом деле не говорить ничего. Если ты перестанешь себя уважать, то у тебя ничего не останется».

(Вот что он говорил сразу после того самого момента).

Баркли запомнился как тот, кто первым начал говорить правду – пионером движения по превращению НБА в самую искреннюю лигу мира. А именно это – ее самое важное достоинство, гораздо более значимое, чем уровень игры, звезды, маркетинг и так далее.

Предложенный им нарратив оказался выше реальности, ведь Баркли остался в истории не как гениальный толстяк, воюющий с собственным клубом, бегающий в поисках перстня, пытающийся угнаться за величайшим, «никто» для звезд будущего. Он остался в памяти в первую очередь как неподражаемый шоумен, весельчак, приучивший думать, что баскетбол – это в первую очередь веселье (а не мания побед, исторический контекст или пот, кровь, слезы и что там еще). Именно этого он всегда и хотел. Именно поэтому потратил четыре месяца на реабилитацию после травмы, чтобы провести последнюю игру в лиге, и уйти с площадки самостоятельно.

«Если бы я не стал звездой баскетбола, то снимался бы в порно».

Источник: sports.ru